Ты говоришь на разных языках –
Английском, русском, песенном и птичьем.
Ты вечно занят, вечно при делах.
Тебе неведом смех, неведом страх.
В твоих двух «я» немыслимо различий!..
Ты не придёшь – не в этой жизни, нет –
Оставить отпечатки своих пальцев
И губ на трупах белых сигарет,
Как сотни тысяч вот таких скитальцев
Их оставляют в кухонной тиши,
Нащупав сквозь белёсую завесу
Тепло руки чужой… Дыши, дыши…
Ты непременно снова будешь весел.
Как был (назад, примерно, жизни треть),
Когда смычок легко касался скрипки,
Когда ты кожей чувствовал улыбки
Толпы, что на тебя пришла смотреть.
Ты вспомнишь, как зовут меня, едва ль…
Я для тебя останусь лишним звуком.
Меня провозгласили лженаукой,
И проповедник был закован в сталь.

Твоё же имя у меня во рту –
Тяжёлое, как ртуть –

И я его никак не разгрызу.
Оно, из ниоткуда вновь возникнув,
Мешает, попадаясь под язык мне,
Как выбитый в пацанской драке зуб.

Да, я смешна. И не твоя печаль,
Что плачу над финальной грустной строчкой,
Как тот писатель, что хотел начать
Главу по новой, но ушел пить чай…
И кто-то за него поставил точку

И если все идут куда-нибудь умирать, то
Я тоже пойду. Куда? На кремлевский вал.
Это лучшее место в городе этом, брат мой,
Но ты там никогда, к сожалению, не бывал.
Облака плывут, отражаясь нахально в Трубеже –
Словно небо вот тут размазано по земле.
Раз никто никого не любит, скажи, так лучше же,
Чем из месяца в месяц к любимым не брать билет.
Еще сыро, свежо, ботинки в грязи испачканы,
Не присесть, не подставить солнцу свое лицо.
Все, что прежде тебе писалось – сжигалось пачками
Очень долго. Теперь вот кажется, лет пятьсот.
Нет, на жалость давить нисколечко не приучена.
Привязаться к кому-то найдется полно причин.
Мы в ответе за тех, кто виной беспощадно мучится,
От того, что случайно как-то нас приручил.
Если встать на восток лицом, к куполам Успенского,
Слезы очень быстро высохнут на ветру.
Забывать по горячим следам чьи-то очи детские,
Это самый неблагодарный, напрасный труд.