Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето.
     С дроботом мелким расходятся улицы в чоботах узких железных.
     В черной оспе блаженствуют кольца бульваров...
        Нет на Москву и ночью угомону,
        Когда покой бежит из-под копыт...
        Ты скажешь - где-то там на полигоне
        Два клоуна засели - Бим и Бом,
        И в ход пошли гребенки, молоточки,
        То слышится гармоника губная,
        То детское молочное пьянино:
        - До-ре-ми-фа
        И соль-фа-ми-ре-до.

     Бывало, я, как помоложе, выйду
     В проклеенном резиновом пальто
     В широкую разлапицу бульваров,
     Где спичечные ножки цыганочки в подоле бьются длинном,
     Где арестованный медведь гуляет -
     Самой природы вечный меньшевик.
        И пахло до отказу лавровишней...
        Куда же ты? Ни лавров нет, ни вишен...

     Я подтяну бутылочную гирьку
     Кухонных крупно скачущих часов.
     Уж до чего шероховато время,
     А все-таки люблю за хвост его ловить,
     Ведь в беге собственном оно не виновато
     Да, кажется, чуть-чуть жуликовато...

     Чур, не просить, не жаловаться! Цыц!
     Не хныкать -
        для того ли разночинцы
     Рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал?
        Мы умрем как пехотинцы,
     Но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи.

     Есть у нас паутинка шотландского старого пледа.
     Ты меня им укроешь, как флагом военным, когда я умру.
     Выпьем, дружок, за наше ячменное горе,
     Выпьем до дна...

     Из густо отработавших кино,
     Убитые, как после хлороформа,
     Выходят толпы - до чего они венозны,
     И до чего им нужен кислород...

     Пора вам знать, я тоже современник,
     Я человек эпохи Москвошвея,-
     Смотрите, как на мне топорщится пиджак,
     Как я ступать и говорить умею!
        Попробуйте меня от века оторвать,-
        Ручаюсь вам - себе свернете шею!

     Я говорю с эпохою, но разве
     Душа у ней пеньковая и разве
     Она у нас постыдно прижилась,
     Как сморщенный зверек в тибетском храме:
     Почешется и в цинковую ванну.
     - Изобрази еще нам, Марь Иванна.
        Пусть это оскорбительно - поймите:
        Есть блуд труда и он у нас в крови.

     Уже светает. Шумят сады зеленым телеграфом,
     К Рембрандту входит в гости Рафаэль.
     Он с Моцартом в Москве души не чает -
     За карий глаз, за воробьиный хмель.
     И словно пневматическую почту
     Иль студенец медузы черноморской
     Передают с квартиры на квартиру
     Конвейером воздушным сквозняки,
        Как майские студенты-шелапуты.

Еще не умер ты, еще ты не один,
Покуда с нищенкой-подругой
Ты наслаждаешься величием равнин
И мглой, и холодом, и вьюгой.

В роскошной бедности, в могучей нищете
Живи спокоен и утешен.
Благословенны дни и ночи те,
И сладкогласный труд безгрешен.

Несчастлив тот, кого, как тень его,
Пугает лай и ветер косит,
И беден тот, кто сам полуживой
У тени милостыню просит.

Невыразимая печаль
Открыла два огромных глаза,
Цветочная проснулась ваза
И выплеснула свой хрусталь.

Вся комната напоена
Истомой -- сладкое лекарство!
Такое маленькое царство
Так много поглотило сна.

Немного красного вина,
Немного солнечного мая --
И, тоненький бисквит ломая,
Тончайших пальцев белизна.

Я ненавижу свет
Однообразных звезд.
Здравствуй, мой давний бред,-
Башни стрельчатый рост!

Кружевом, камень, будь
И паутиной стань,
Неба пустую грудь
Тонкой иглою рань!

Будет и мой черед -
Чую размах крыла.
Так - но куда уйдет
Мысли живой стрела?

Или свой путь и срок
Я, исчерпав, вернусь:
Там - я любить не мог,
Здесь - я любить боюсь...