Вита Тэ - НОВОГОДНЕЕ

«есть женщины в малороссийских селеях»

Вообще-то, женщин из малороссийских селений я в своё время неполиткорректно, опрометчиво и условно — из соображений дремучего тотемизма — поделила на три основных типа, а именно: на «коров», «коз» и «куриц». Женщины-коровы – осанисты и степенны, надменные феминистки, презрительно оглядывающие мужей с высоты своего торжественного бюста. Женщины-козы обладают чрезвычайно изобретательным в предпринимательстве умом, алчной жизнестойкостью, артистизмом и бессовестной отвагой. Женщины-курицы — маленькие, многодетные, вечно погруженные в тревогу создания, скупые, расчётливые, недалёкие. (Сильно боюсь, что обживай я и далее малоосвоенные человеческим интеллектом районы малороссийских селений, жизненным дрейфом меня бы снесло именно к этому последнему унылому тотему.(Ибо — для «коровы» во мне недостаточно роста, мяса и покоя, для «козы» — предприимчивости.))

Как поют украинские жинки! Вот, одеревенело вытянув шею, с самозабвенно-детским лицом, вдохновенно и совершенно очевидно не понимая смысла пропеваемых слов, по-пионерски громко и невыразительно поет «корова». «Коза» — артистка, ей важен эффект, она умело составляет дуэты, трио и квартеты, где уверенно ведёт первую скрипку. Голос ее менее громок, но более звучен и пластичен; ей движет не самозабвение, а тонкий расчет подлинного художника. Все известные мне украинки поют чисто (разве что «корова», забывшись, начнет сползать по полутонам от куплета к куплету). Никогда не слышала, чтобы «курица» пела, и представить оную поющей, хоть убей, не могу.

* * *

Этот текст возникает спонтанно в последнюю, как я сейчас полагаю, мою провинциально-украинскую новогоднюю ночь, по-гоголевски одинокую средь веселящегося простонародья. За окном бессчетно взрываются дешевые (или не очень?) китайские фейерверки, в подъезде утробно веселятся резвящиеся молодые голоса. В дверь то и дело звонят и убегают наиболее отчаянные представители местной детворы. (И я даже представить себе не смею, что они там, меж собой, про нас говорят, какими словами осуждают наше высокомерное отшельничество). Нюша давно (с полдесятого) спит. Мы с Владом заняты любимыми делами: Влад читает, я пишу. Это — прощание, возбраняющее печаль, прощание с усыновившей было меня чужбиной, прощание с несбывшимся.

* * *

Ближайшее (вчерашнее) трогательное воспоминание. Я неуклюже материализуюсь в вагоне электрички «Харьков-Красноград»: за спиной — вечный рюкзак с книгами, в одной руке – увесистый пакет с дарами свекрови, в другой — бутылка пива, пятая за день по счету. Четыре (в смысле, восемь) мы уже распили в двух заведениях, разнящимися ценами и элитарностью, (увы, чем больше пьёшь, тем быстрее скатываешься к дорогим претенциозным кабакам) со старой шалашовкой Светочкой Буниной, успев за несколько часов обсудить невероятное количество общественно и литературно значимых тем и вплотную подойдя к неловкому молчанию якобы полностью высказавшихся людей (что на самом деле ни в коем случае не соответствует истине). На самом деле я изрядно пьяна, но держусь достойно: бутылку стараюсь пить с тем видом, словно она первая. Едва я размещаюсь в свободном купе, как на соседней лавочке начинают суетливо располагаться две миниатюрные, озабоченные старушки (в моей тотемической классификации — типичные «курицы») с невероятным количеством сумок (по меньшей мере, в два раза превышающем количество верхних конечностей). Шумно усаживаются, при чем немедленно выясняется, что одну из сумок они-таки забыли на перроне. Бросаются спасать, одна из них просит меня приглядывать за оставшимися вещами, но не уходит из вагона, недоверчиво издалека поглядывая в мою сторону.

Ну вот, беглянка благополучно найдена и торжественно водворена к своим осиротевшим было собратьям. Начинается выяснение отношений. (Я изо всех сил стараюсь не слушать, деликатно уткнувшись в свое пиво и в чужую статью о принце Датском, но всё же совершенно не слышать не получается: по меньшей мере одна из них говорит слишком громко). Пока первая вдохновенно кудахчет, не забыли ли они творог и что-то ещё такое жизненно-обязательное (та самая, что смотрела на меня подозрительно), вторая, презрительно пожимая плечами и поджимая губы, громко декларирует: «А мне какое дело! Я спать хочу!», вторая старушка явно разгневана, у неё подозрительно-интеллигентный вид, спор затеян принципиальный. («Соседки? — думаю я, — Скорее всего. Ездили, видно, вместе по торговым делам (творог, сметана), вторая осталась не удовлетворена и алчет крови.» Я уже представляю мысленно гражданскую деревенскую войну (чему я не раз бывала косвенной и незаинтересованной свидетельницей), когда — граница по плетню! — вся деревня разбивается на два лагеря сочувствующих и возмущенных.) Мне становится жаль первую старушку, кротко продолжающую увещевать грозную товарку: «Пряник хочешь?» — «Ничего не хочу. Спать хочу. Если не отстанешь, отсяду от тебя». (Да, быть войне, — думаю я, стремясь еще глубже втиснуться в спасительный текст статьи, — бессмысленной и беспощадной.) И она действительно отсаживается в соседнее купе. «Курица» постоянно что-то жуёт — то пряники, то бутерброды, неизменно предлагая их предварительно своей спутнице. (Худющая, думаю я, куда лезет?) Но вот по электричке идет коробейница с новогодними безделушками: «Бенгальские огни! Хлопушки! Мишура! «Дождик-хамелеон»!» Курица стремительно отрывается от пряников: «Почем дождик?» — «Гривня». После энергичного обшаривания карманов, кричит: «Дай гривню!» — Раздраженно-презрительно: «А что, у тебя нет?» — «Да нет у меня ни копейки». «Зачем ещё дождик?» Так же внезапно заинтересовавшись (детские воспоминания? стереотипы достойного празднования?): — А бенгальские огни у вас есть? — Есть. — Почем? — Гривня. — Дайте. Покупает. Коробейница уходит. (Бедная старушка, думаю я, жалея её всё сильнее, — а твоего «дождика» так и не купила. Вот эгоистка!) Между тем сердитая («курица»? «коза»?) возвращается на своё место и переходит в стремительную атаку: по долетающим до меня фразам (а я изо всех сил по прежнему не слышу) я понимаю, что кроткая старушка вмешалась в чью-то семейную жизнь, нарушая душевный покой безвестных навеки мне людей. «Ээх, тыи!» —неоднократно повторяет, одинаково растягивая слова. Гневная в ответ на неслышные мне увещевания Кроткой, — «Таак, вот ты, значит, какая? Совести у тебя нет! ээх, тыи!» Снова отсаживается, опять возвращается. Короче, цирк да и только.

Развязка наступает внезапно. Выпустив пары, Гневная совершенно внезапно совершенно доброжелательным тоном обращается ко мне: «Медленно как пьешь! Полчаса, чай, бутылку пила. А я вот не могу этот алкоголь проклятый пить». Я вежливо бормочу, что, мол, дорога длинная, скучная и всё хорошо в меру. (Я-то прекрасно помню каждую секунду, что бутылка первая, и вообще, кстати, да будет вам известно, я непьющая. (Ха-ха!)) И хотя я по-жизни в настоящее время не курю, но не по сценарию данной поездки: у меня в кармане пачка сигарет и спички и я удалаюсь в тамбур, усердно надеясь, что обо мне забудут. Когда возвращаюсь, про меня не забыли. Обозвав «деточкой», сердитая рассказывает о своём муже-алкоголике, который все пьёт и не может остановиться и — о, ужас! — начинает меня расспрашивать, откуда-куда еду, зачем. Как я боюсь этих вопросов! О-о, моя оборона! О-о, моя мимикрия! У меня постоянно возникает такое чувство, что сколько раз меня разоблачат, столько линчуют. Прости меня, о, народ мой, что я — не ты, что мне никогда не слиться с тобой, подобно руководящей линии партии, как бы ни была я с тобой в горе и в радости, я все равно неизменно пребываю таам (подними голову и посмотри) в жёлтом и синем, небесном и золотом — за добрую тысячу миль. Слишком далеко для любви и ненависти. Я как-то таки выкручиваюсь. С облегчением узнаю, что старушки выходят ближе Краснограда. Когда скандал миновал, чувствую право оглядеть спутниц, с которыми как бы беседую. Они похожи. С узкими немолодыми лицами (лет по шестьдесят), с правильными, приятными чертами лица. Смешные, в общем, старушки.

Вот они готовятся к выходу. Заранее перетаскивая в противоположный конец вагона свои многочисленные поклажи. Чувствую душевный порыв помочь. Не противлюсь. Уже в тамбуре они поясняют, виновато указывая на обилие сумок: «Вот ездили. У нашей мамы был день рождения». — «Так вы сёстры? — спрашиваю я, — Вы похожи». И мысленно представляю древнюю, дремучую Маму, Праматерь: как девочки-то мои постарели, уже привычно думает она. Думаю, что Гневная, должно быть, любимица, баловница, а Кроткую, должно быть, всё время ставили в пример младшей (младшей ли?), всё время твердили: «ты старше, ты должна», пока не высохла в заботах и тревоге. А, может, они близняшки? Все может быть. Такие похожие и такие разные, удивляется мама. Мы желаем друг другу счастья, они выходят.

Я продолжаю свой путь до Краснограда, где долго иду под растущей луной через поле, размышляя о том, как эти вывороченные и присыпанные снегом комья земли похожи на бесчувственно-уснувшие, лежащие вповал тела, на эпическое поле метафизической битвы. А о чём ещё думать, что ещё знать об этой жизни, об этой стране могу я, интеллигентка?

ночь с 31 декабря 2006 на 1 января 2007

http://www.wikilivres.info/wiki/index.php/Новогоднее_(Тэ)
© Vita Te. Can be reproduced if non-commercial.